Недавно захотелось узнать, что люди писали в своих дневниках о фотографии. Информации оказалось очень много.
Начать я решила записей, в которх фотография не основная тема, но важная часть истории человека.
30 сентября (17 сентября) 1917
Рюрик Ивнев, 26 лет
Рассматривая альбом у тети Оли на Каменноостровском. Рассматривал Женины фотографические снимки (в альбоме) за 1913 – 1915 гг. Так близко и так далеко. Когда я всматривался в лица и фигуры уже умерших: тети Жени, grand maman, Сережи Печаткина — на меня нашло (как туча, как облако) странное состояние. Ведь все это было, было, и я помню, помню каждый пустячок, каждое движение — и вот — пустота. Ничего нет. И так со всем миром. Боже мой! Как странно. (Не страшно, а странно!)
27 мая 1937
Павел Филонов, 53 года, художник
Вихров сказал, что фотография, которую ему только что передал Лебедев, т.е. фотокарточка, которую надо вклеить в членскую книжку Лебедева, очень эксцентрична: он снят в спортивном костюме. Лебедев ответил, что он может дать другую, но он очень болен — еле ходит; в горком он, мол, приехал в автомобиле. (При этом Лебедев взглянул на меня зоркими, веселыми глазами. Видно было, что он колеблется — здороваться ему со мной первым или ждать первого почина с моей стороны. На секунду блеснула мне в его взгляде, веселом, довольном и каком-то крысином, вся его позорная жизнь художника-карьериста, и я отвернулся, не кланяясь.) Вихров ответил Лебедеву: «Пришлите, коли сами ходить не можете, новую фотографию с домработницей». Я мгновенно забыл о Лебедеве. Я не имел денег, чтобы фотографироваться, и на всякий случай принес свое изображение, вырезав его с фото, заснятого бродячим фотографом в Ольгино (за Лахтой по приморской ж.д.) лет 5 тому назад. На этой карточке изображены я, дочка и Петя Серебряков.
4 августа 1941
Николай Большунов, 18 лет, Московский школьник (выпуск 1941 г.). Позже - участник войны, младший лейтенант, командир взвода миномётчиков, адъютант батальона. Погиб в боях за Северный Кавказ на подступах к Туапсе.
Сегодня мама подметала пол и веником зацепила какой-то маленький конвертик под подоконником. Что меня бросило к этому конвертику не знаю, но я вырвал его из маминых рук.
Там была записка от Ани... Она оповещала, что через два часа уезжает в Свердловск и бросает этот конвертик со своей фотокарточкой в фортку, в нашу комнату.
<…>
Фотокарточка оказалась совсем маленькой, какую наклеивают на школьный билет. Но такая славная! Аня улыбалась, словно живая. Только что руку свою не поднимала ко рту, как бывало в подлинной жизни. Она улыбалась мне, и на ней было очень знакомое платье, она его носила зимой... значит, зимняя еще фотография... Коричневое, бархатное платье, я помню. Я впервые увидел в нем Аню 14 декабря, когда получил от нее письмо. И пояс, тоже коричневый, из кожаных листочков, наподобие дубовых. Я отлично помню и этот пояс... только здесь пояса не видно...
— Что это ты прижимаешь к груди? Николай! Что в этом конверте?
— Фотография, — ответил я.
И понял, что мама догадалась, чья это может быть фотография. Мама часто-часто заморгала и вздохнула:
— Как этой фотографии здесь оказаться? Неужто в форточку бросили? Когда же? Я пол, что под подоконником, наверное, не сразу замела, вот и прозевала эту фотографию... Подожди, вот отец придет вечером, он тебе хотел кой-чего сказать.
Отец и сказал вечером: он задумал заочную казнь моей Ани! Оказывается, они прочитали то ее письмо! Отклеили конверт и прочитали! Это, когда я был в Труняевке! Искали причину моих поздних вечерних прогулок! Ну и ну! Я на них только смотрел, пока мать молчала, а отец говорил. Я на них только смотрел, а слов у меня не было.
— Девушка не должна первая писать, даже подходить первая к парню. Девушка должна ожидать, когда парень сам подойдет, проявит инициативу... И что там еще? Мать говорит, что и фотокарточку бросила в форточку? Нескромно, нескромно...
Нескромно?! Было бы нескромно, если б не любовь! А у нас с Аней... А у нас с ней!.. Да она-то и вообще самая скромная в мире девушка! Да что вы понимаете, что вы вообще можете о нас понять!
12 июня 1942
Александра Михалёва, 17 лет, Остовка (депортирована в Германию в годы войны).
В поезде произошел интересный случай. С нами в вагоне были две девушки. Они стали показывать нам фотокарточки, в числе которых были фото германских солдат. В вагоне, оживленно разговаривая и кушая бисквит, сидела немецкая девушка в железнодорожном костюме. Когда одна из немецких фотокарточек была в моих руках, подскочила эта девушка и, взяв из моих рук карточку, быстро взглянув, сильно покраснела. Затем прочитала написанное на обратной стороне карточки и изменившимся голосом спросила, чья карточка, от кого. И так как девушка-русская не знала, к чему ведут эти вопросы, и вдобавок растерялась, то ответила: мой друг.
Немецкая девушка взволнованным голосом стала переговариваться с немцем. Затем немец отобрал все немецкие фото у русской девушки, объяснив, что немецкий солдат не должен дарить карточки и что если полиция увидит карточку солдата у русской девушки, то солдату «отрежут голову».
На самом деле это было не так. Солдат оказался женихом этой немецкой девушки. Это мы поняли из ее разговора с немцем.
Так в одном вагоне сошлись немецкая и русская девушки — соперницы по любви.
17 ноября 1942
Аноним, 15 лет, свидетель немецкой оккупации Старого Оскола
Немец подозвал нас, мы сначала не пошли, тогда он нахмурился и махнул автоматом. Делать нечего…
Он начал нам показывать фотокарточки: Германию, дом, женщину и двоих детей: мальчишку — противного, рыжего и толстого, и девчонку, уже взрослую. Вовка с умным видом переводил: жена, сын, дочь, усадьба… Я чуть не засмеялся, но немец нахмурился и опять потянулся за автоматом. Так мы и простояли около него с час, и он все показывал и показывал фотокарточки, пока команда не раздалась им на погрузку. Немец погладил Вовку по щеке, тот сразу зеленым сделался от ненависти, а мне дал шоколадку. Мы долго думали потом, что с ней делать, и в конце концов съели. Слаще сахара оказалась. Вовка глубокомысленно заметил, что он теперь понимает, почему русские идут служить немцам: у них еда слаще.
31 октября 1942
Софья Аверичева, 28 лет, театральная актриса, во время Великой Отечественной войны - разведчица.
В лесу, около КП батальона, сидят разведчики. Я приземляюсь около них. Бушлат у меня в крови. Кровь застыла заскорузлой коркой, меня мутит от ее запаха. Прежде чем отдать письма командиру, заглядываю в них сама. К моему удивлению, немец-то действительно был прогрессивный. Он писал письма своей жене, как будто бы вел дневник, сообщая обо всем, что происходило у них в части. Почему-то письма не отосланы, вероятно, боялся цензуры. В письме, датированном 26 сентября, он пишет: «Война, затеянная фюрером и всей его псарней, для Германии давно уже проиграна». На фотографии молодая немка с умным, добрым лицом и двое детей. Неужели немцы бывают добрыми? Не верю, не могу верить фотографиям. Не может быть добрых немцев. В альбоме целая серия фотографий «счастливого семейства». Снимок № 1 сделан против солнца. На скале темным силуэтом, как статуя, стоит огромный немец. Руку он поднял кверху, вперед, как бы протягивая к солнцу. Полы пальто развеваются, разлетаются в стороны. Снимок символичный, думаю я. Узнаю в нем «своего» немца. Вот он со всей семьей за столом. Вот они на прогулке. Вот работают в огороде. «Рус — я ваш! Рус — я ваш!» Может быть, немец не спал, видел, как мы ползаем. Ведь пушка молчала. Сидел он около пушки и не бил в нас, выжидал, чтобы сдаться в плен? Мне приходит мысль: этот немец — тельмановец, коммунист. А может, он просто не хотел отдавать свою жизнь за ненавистного фюрера? Неужели мне жалко этого немца! Я все время думаю о нем. Они истребляют наш народ, а я пожалела немца только потому, что он сказал «Рус — я ваш!»
19 апреля 1975
Николай Работнов
Я помню своё смутное удивление при разглядывании предреволюционных семейных фотографий, причину я быстро и чётко осознал: на фотографии мои дед и бабушка — рабочие! — были здоровыми, красивыми, чисто, даже щеголевато одетыми людьми, мама — грудной младенец — в белоснежной пелеринке, с крохотными серёжками в крохотных ушках, в то время, как я знал точно, как нас учили в школе, — бородатые грязные рабочие ходили до революции только в рванье, а их дети, укрытые таким же рваньём, сосали «в зыбке» хлебный мякиш из грязной тряпицы. То, что старики вспоминали жизнь «при царе» без содрогания, а иногда даже рассказывали об этом «кошмарном» времени что-то весёлое, смешное или приятное, трогательное, искренне меня поражало.
29 декабря 1986
Анатолий Гребнев, 63 года
Рукопись, 2 папки. Автор — Сурен Газарян. 1937-й год в Тбилиси. Бесхитростно, на уровне довольно примитивном, рассказана история ареста, ссылки, 10-летнего пребывания в тюрьмах — все попросту, без затей, как было, — и этим потрясает...
...
Еще раньше, в первые же годы отсидки Газарян потерял жену — она легла под поезд, оставив двоих детей. Ему об этом долго не сообщали, слали письма как бы по ее поручению, прислали однажды и фото детей, и тут он догадался: девочка была с небрежно повязанным бантом, у мальчика развязался шнурок на ботинке. Мать не могла бы фотографировать детей в таком виде, дети были без матери — понял он по снимку!
